ИСТОРИЯ МЕДИЦИНЫ

Спиртовой раствор памяти

130 лет назад Сергей Корсаков стал доктором медицины за описание утраты памяти на недавние события. Такой синдром, который теперь называется корсаковским, возникает при алкоголизме, атеросклерозе, острых инфекциях и под старость. Больному остается только придумывать себе славное прошлое.

Диссертация понадобилась Корсакову не только ради имени в науке. Она помогла провести грандиозный социальный эксперимент: показать, что человеку можно доверять и он достоин полной свободы, даже если это умалишённый.

Психиатр Сергей Сергеевич Корсаков (1854-1900)

Главным поставщиком безумия был тогда хронический алкоголизм. Психиатры говорили, что чем больше в городе питейных заведений, тем сильнее заполнена их лечебница. С пьянством Корсаков столкнулся ещё в раннем детстве, потому что родился в 1854 году на территории завода. То была знаменитая стекольная фабрика в селе Гусь-Хрустальный, где отец великого психиатра служил главноуправляющим заводами Сергея Мальцова. Корсаков-старший – Сергей Григорьевич – был на редкость либерален для главноуправляющего в крепостнической России. Он убедил хозяина построить фабричную больницу на 50 коек и школу для детей рабочих. А при воспитании собственных детей либерализма не проявлял. Чуть ли не с пеленок братьев Сергея и Николая учил строгий немец-гувернер, с которым они освоили ряд языков. После такой подготовки занятия в Пятой московской гимназии казались отдыхом. Братья закончили круглыми отличниками, с занесением фамилий на золотую доску гимназии. Оба поступили на медицинский факультет Московского университета. Отец ушёл на покой с капиталом, купив небольшое имение, но денег сыновьям не посылал. На личные расходы Сергей зарабатывал ещё гимназистом, давая уроки с разрешения директора. Ученики его любили. Корсаков поверил в свои педагогические способности и решил, что в медицине ему ближе всего психиатрия. Беда, что в Московском университете её толком не преподавали. Курс душевных болезней читал любимый учитель Корсакова невропатолог Алексей Кожевников (1836-1902). Он был великий невропатолог, открывший поражение коры больших полушарий при боковом амиотрофическом склерозе. Но психиатрию ему дали «в нагрузку», и Кожевников мечтал поручить её кому-нибудь из своих дипломников. Когда старейшей психиатрической больнице Москвы – Преображенской – понадобился «надёжный молодой человек» на должность ординатора, невропатолог порекомендовал Сергея. При знакомстве главный доктор больницы Самуил Штейнберг сказал Корсакову: «В университете вы ведь мало учились психиатрии; вы даже, вероятно, не знаете, как связывать».

Алексей Яковлевич Кожевников (1836-1902), русский невролог, учитель Корсакова и заступник за него

Первый урок был уроком связывания. Преображенская больница считалась в России передовой: там «буйнопомешанных» держали не в цепях, а надевали на них горячечную (смирительную) рубашку. Её надо было уметь правильно завязать, иначе возникали отёки, флегмоны, а то и паралич верхних конечностей. Юный Корсаков читал, будто в Англии психиатры ещё в 1839 году отказались от этой позорной практики. Там считали, что связывание только продлевает «буйный» период болезни и предпочитали тактику “no restraint” (нестеснения). Формально этот режим действовал и в Преображенской больнице, однако молодым врачам внушали, что без рубашки нельзя. По крайней мере, у нас. Всё же были исключения: «коммерческие» частные пациенты Корсакова, богатые и известные душевнобольные, которых семьи не сдавали в лечебницу. Нельзя было, к примеру, связывать на дому Абрама Абрамовича Морозова, директора Тверской мануфактуры, превращавшегося от прогрессивного паралича в животное. Корсаков сделал с ним всё, что мог, и на время добился ремиссии. Когда больной умер, его вдова под впечатлением от работы доктора выделила 150 тысяч рублей на устройство университетской психиатрической клиники. В этой молодой и красивой женщине Корсаков нашёл родственную душу. Варвара Алексеевна Морозова, из богатейшей семьи Хлудовых, боялась выходить за не совсем адекватного Абрама Абрамовича, хотя тот был сильно в неё влюблён. Но старику Хлудову было так необходимо породниться с кланом Морозовых, что он год продержал девчонку взаперти, не выпуская ни в театр, ни на бал. И она сдалась. А теперь, овдовев, третью часть своих свободных денег жертвовала на лечебницу. При условии, что главным там станет Корсаков, который не лишает больных свободы. Однако руководить клинической больницей мог только врач с учёной степенью доктора медицины.

Варвара Алексеевна Морозова, в девичестве Хлудова (1848 - 1917), благотворительница, на чьи пожертвования была построена университетская психиатрическая клиника на Девичьем поле (ныне клиника им. С.С. Корсакова). Портрет работы Константина Маковского, 1884

Дело было в 1882 году, когда сама идея “no restraint” не приходилась ко двору. После гибели царя Александра II господствовала точка зрения, что люди безумны и стоит им дать свободу, как они чёрт знает что натворят: «Смотрите, государь император дал им волю, а они его убили. Вот недаром сумасшедших вяжут!» Корсаков думал иначе, и в Преображенской больнице у него были единомышленники. В том числе доктор Александр Беккер, хозяин небольшой частной клиники на Красносельской улице. Он пригласил Корсакова к себе созаведующим. И Сергей Сергеевич сразу же ввёл у Беккера режим нестеснения. Ординатор Николай Баженов вспоминал, что придя в тот день на работу, увидел дикую картину. Среди комнаты на четвереньках стоит Корсаков, а верхом на нём сидит здоровенный больной и рвёт у доктора волосы. Ординатор кинулся на помощь, но Сергей Сергеевич погрозил пальцем: «No restraint!» Корсаков рассчитывал, что связанный человек не причинит серьёзного вреда тому, кто дал ему свободу. Побуянит и успокоится.

Взамен горячечной рубахи доктор предложил больным дружбу. Он находился при них неотлучно. Сам кормил их с рук, лично вводил зонды и катетеры, а при надобности пальцами извлекал из прямой кишки экскременты. Сам измерял температуру, даже у перевозбуждённого эпилептика, способного убить его одним ударом. Он всеми силами убеждал пациентов лечь в постель и ночами напролёт тщательно записывал их бред. Вместо того, чтобы ограничивать больных, Корсаков принялся ограничивать себя и медперсонал. Был введён штраф за слова «сумасшедший», «умалишённый» и «помешанный». Решётки с окон сняли, заменив стёкла на толстые «корабельные». Изолятор отменили, двери вообще не запирались. Если доктору нужно было наблюдать больного 2-3 часа подряд, предписывалось не смотреть через глазок, а садиться среди палаты играть с пациентами в шашки или карты. Всё это было хлопотно, зато о клинике Беккера пошла слава, и туда повалили провинциалы с деньгами.

В 1883 году привезли парализованного помещика Ш. из Ярославля. 25 лет. Не без способностей, но ленив; не доучился, кутил. Крепок на вино, хмелел только после пяти бутылок красного и бутылки водки. Как-то с пьяных глаз ему не понравились идущие по реке плоты. Ш. кинулся в ледяную воду, стал драться и рубить топором связи. После переохлаждения отнялись ноги и отшибло память. Так впервые Корсаков увидел знакомую только по литературе картину алкогольного паралича с амнезией. И характер этой амнезии поразил Корсакова. Он почувствовал, что это не просто материал для диссертации, а нечто прежде ещё неисследованное. Отказ нервов конечностей сопровождался отказом памяти. Больной помнил всё, что было до паралича, сохраняя родной язык, умения и привычки. Но был совершенно не в состоянии сказать, что делал час назад. Можно войти к нему 10 раз, и он 10 раз поздоровается. Можно целый день играть с ним в шашки, но стоит убрать игру, выйти, а потом снова зайти и предложить партию, он согласится. Да ещё прибавит, что «давненько не брал в руки шашек». Читать он не в состоянии, потому что, перевернув страницу, забывает, что было на предыдущей. Если больной молод и силён, а его алкоголизм не слишком давний, паралич за несколько месяцев ослабевает. Пациент уже узнаёт доктора, но не может вспомнить, кто это. Память смешивает реальные лица и события в причудливых комбинациях. Идя на поправку, помещик Ш. объявил, что заболел, когда сожительница отравила его свинцом. Да, она сама сказала ему это, навестив уже в больнице (на самом деле к нему никто не приезжал три года). А потом она якобы умерла от злобы, когда убедилась, что насмерть отравить не сумела!

Другой пациент, до паралича успешный адвокат, сумел открыть Корсакову природу этих конфабуляций (фантазий). Хотя он растерял клиентуру, пока не мог ходить, его умственных способностей хватало для «удалённой работы» корректором. Бывший адвокат находил все ошибки, но приходилось помечать прочитанные строки, иначе он принимался читать всё заново. Едва встал на ноги, его газета закрылась, и хозяин погнал с наёмной квартиры. Больной пошёл к знакомым, попросился переночевать. Проснувшись утром, он уже не помнил ни вчерашней обиды на хозяина, ни ночных странствий. В таком состоянии легко выносить неприятности, но постепенно исчезает вкус к жизни. Без памяти ничто не развлекает, остаются только физические потребности; да и те приносят мало удовольствия, поскольку не помнишь, курил ли ты сегодня, и был ли вкусен завтрак. Из-за нехватки приятных впечатлений пациент становится раздражителен и агрессивен. Он пытается собрать остатки воспоминаний, выдумывая себе прошлое, желательно славное. В письме Корсакову от 16 мая 1886 года адвокат сказал об этом так: «Искренно желаю, чтобы трагедия и водевиль отсутствовали, а был бы лишь простой, но величавый эпос. Это я постараюсь положить в основу новой жизни».

Нечто подобное Корсаков наблюдал и у больных с атеросклерозом, и у непьющих вовсе рожениц, переживших сепсис. На основе их сбивчивых показаний он сумел объяснить природу явления. Способность нейронов объединяться в сети ещё не была открыта, но Корсаков как ученик невропатолога принял, что память есть соединение молекул нервных клеток. Чем сильнее впечатление, тем больше образуется соединений и тем устойчивее воспоминание. А чем воспоминания старше, тем чаще их вызывает память: они натренированы и легко являются, например, старикам, которые помнят детство, но не могут сказать, что делали вчера. Отсюда же стойкость профессиональных навыков. При параличе способность фиксировать новые события ослабевает, но они всё же остаются, по Корсакову, «в сфере бессознательного» (Зигмунд Фрейд только открыл тогда частную практику). При выздоровлении иннервация дотягиваются до них, фиксирующие их клетки снова подают сигнал. Но пока иннервация не восстановится полностью, на запрос памяти отзываются не все связи. Вот откуда берётся славное прошлое, которого не было.

Лев Толстой в кругу семьи в 1892 году. Слева направо: Миша, Лев Толстой, Лев, Андрей, Татьяна, Софья Толстая, Мария. На первом плане Ванечка и Александра

Работа Корсакова произвела такое впечатление, что совет Московского университета присудил ему степень единогласно. Новоиспеченный доктор медицины стал руководителем выстроенной на морозовские деньги клиники. Там ввели не только no restraint, но и систему «открытых дверей», через которые больные порой сбегали, перелезая через забор, отделявший клинику от городской усадьбы Льва Толстого. В 1892 году великий писатель зашёл в клинику узнать, в чём дело. И ему объяснили, что это нестеснение – практическое воплощение его идеи «непротивления злу насилием». По примеру Корсакова в столичных русских психиатрических лечебницах стали отказываться от рубашек, а в провинциальных – от кандалов.

Были несчастные случаи: в 1893 году больной шизофренией застрелил городского главу Алексеева, создателя больницы на Канатчиковой даче. Он сделал это умышленно, потому что Алексеев игнорировал его письма про злодеев, которые по электрическим проводам гипнотизируют правительство. Теперь будет суд, думал убийца, и там я выступлю, открою людям глаза на всемирный заговор. «Что вы на это скажете?» – вопрошали Корсакова оппоненты. Сергей Сергеевич отвечал, что врачи должны просвещать общество, отучая от бредовых идей о всемирных заговорах. Нужен нормальный общественный строй, при котором ведётся профилактика душевных болезней, для начала – борьба с пьянством. Говорил он так и в 1897 году на XII Международном конгрессе врачей в Москве. Тогда директор психиатрического отделения берлинской больницы «Шарите» Фридрих фон Йолли предложил назвать открытую в России разновидность амнезии « корсаковской». Корсаков скромно отказался, но фон Йолли настоял, что так нужно для номенкулатуры, чтобы отличать универсальный синдром от амнезии при токсическом неврите. Потом слово взял автор учения о врожденных преступниках Чезаре Ломброзо и заявил, что просвещать общество трудно, потому что «люди в большинстве созданы не для науки, а для противодействия ей».

Чезаре Ломброзо (1835-1909), итальянский психиатр, автор теории о преступной наследственности, друг С.С. Корсакова. 13 (1) ноября 1899 года Корсаков вручил ему молодое деревце ели, которое Ломброзо посадил в прогулочном саду психиатрической клиники на Девичьем поле.

Со съезда Ломброзо поехал ко Льву Толстому, которого считал сумасшедшим. Московский полицмейстер одобрил этот визит, надеясь, что зарубежный психиатр после осмотра объявит в Европе о помешательстве графа (русские врачи отказывались это сделать). Но Ломброзо, напротив, признал свою ошибку и сказал, что Лев Николаевич в норме. После этого Корсаков ещё больше подружился с итальянцем. Пару лет спустя Ломброзо приезжал в клинику Корсакова и в прогулочном парке для больных посадил на память ель. Это дерево пережило три войны и три революции.

Источники и дополнительные материалы:

- Сергей Корсаков. Общая психопатология. (О корсаковском синдроме см. стр. 238-329)

- Николай Осипов. Воспоминания о первых профессорах психиатрии Московского университета. Корсаков и Сербский. Юбилейный сборник «Московский университет, 1755-1930», стр. 405-426

- Василий Банщиков. С.С. Корсаков (Жизнь и творчество). Москва, Всесоюзное научное медицинское общество невропатологов и психиатров, 1967

Михаил Шифрин

По материалам сайта MedPortal.ru