Возникновением качественно новых представлений о болезнях и значительным совершенствованием их диагностики завоевания периода становления клинической медицины не исчерпывались. Подлинно революционные преобразования произошли в этот период и в лечебном деле, особенно остро нуждавшемся в реформировании. Особенно остро потому, что несмотря на все преобразования, о которых мы говорили в предыдущих сообщениях [1,2], состояние лечебного дела вплоть до середины XIX века практически не менялось, продолжая оставаться, мягко говоря, весьма далеким от совершенства. Объем оказываемой населению медицинской помощи был крайне ограниченным, а ее результаты — удручающими. Причем это касалось как консервативных, так и оперативных методов лечения.

Лечебные мероприятия, составлявшие основной объем оказания консервативной помощи, а именно лекарственная терапия, кровопускания, клистиры и диетические предписания, были либо малоэффективны, либо приносили больным больше вреда, чем пользы.

По оценкам современных фармакологов и исследователей истории фармакологии, львиная доля применявшихся в XVIII — первой половине XIX века лекарств не содержала каких-либо активно действующих начал и в лучшем случае могли оказывать лишь психотерапевтическое воздействие [3, 4]. По меткому выражению известного врача и писателя XIX столетия О. Холмса, "почти все лекарства, бывшие в то время в употреблении, можно выбросить в море: это было бы лучше для человечества, но хуже для рыб" [3].

Лекарственных средств, действительно содержавших биоактивные компоненты, насчитывалось всего несколько десятков. Однако в условиях, когда мышление врачей находилось всецело во власти умозрительных концепции и воображаемых сущностей, эти препараты в большинстве случаев применялись либо не по назначению, либо в неверной дозировке, вследствие чего не только не способствовали излечению больных, но и наносили существенный вред здоровью.

Приведем несколько примеров. В XVII веке эмпирическим путем был обнаружен "чудодейственный эффект коры хинного дерева при лихорадках" [5]. Беспристрастные наблюдения должны были неминуемо привести врачей к осознанию того, что хина оказывает выраженный терапевтический эффект лишь при определенных видах "перемежающихся лихорадок" (малярийных лихорадках). Однако, выражаясь словами А. Ферстера, врачи "от первого опыта, прямо перешли к умозрению, к гипотезе" [2]. Объяснение механизма противолихорадочного эффекта хины сделалось одной из самых актуальных проблем медицины. Ни одно медицинское учение второй половины XVIII—первой половины XIX века не обошло ее стороной. Акад. В. М. Карасик насчитал, по меньшей мере, 12 различных, порой прямо противоречивших друг другу, умозрительных гипотез [4]. Не останавливаясь на их содержании, отметим лишь, что каждая из этих гипотез прямо заставляла врачей невероятно широко применять хину, которая стала использоваться для лечения не только всех без исключения лихорадок, но и многих "нелихорадочных болезней". Вполне закономерное отсутствие в этих случаях терапевтического эффекта врачи пытались преодолеть повышением дозы вводимого вещества, хина для таких больных из лекарства превращалась в яд.

Очень похоже развивались события и вокруг использования опия. Обнаружив выраженный обезболивающий и снотворный эффект опия, врачи, как и в случае с хиной, придумали различные объяснения механизмов его действия и стали очень широко использовать его как средство лечения заболеваний сердца, многочисленных астений, "тифов" и пр. Например, "тифозным больным" давали каждые четверть часа 10—12 капель опия¹, пока больной не засыпал, затем прием удваивали и продолжали увеличивать, "пока, наконец, здоровье можно было поддерживать менее сильными возбуждающими средствами" [6]. Были врачи, которые сами утверждали, "что в течение года прописывали несколько фунтов² чистого опия" [6]. Великий Т. Сиденгам прямо говорил, что не хотел бы быть врачом, если бы не было опия [4]. Думается, нет особой нужды много говорить о последствиях систематического употребления опия в таких дозах. "Тысячи больных, в числе которых были молодые люди, подававшие большие надежды, — с грустью констатировал в начале XIX столетия X. Гуфеланд, — сделались жертвой яростных приверженцев опия" [6].

Однако приведенные выше вопиющие факты и свидетельства современников полностью меркнут на фоне опыта использования в практической медицине того времени препаратов, в состав которых входили вещества, оказывающие выраженное токсическое действие: препараты белены, спорыньи, чемерицы; соединения ртути, свинца, меди, мышьяка, фосфора, серы, сурьмы; лекарства на основе серной или соляной кислоты. После их введения в организм наблюдались выраженные симптомы отравления — слюнотечение, слезотечение, рвота, понос, различные поражения центральной нервной системы. Врачи фиксировали все эти симптомы, но, руководствуясь традиционными представлениями о болезнях как живых существах, вторгшихся в организм, трактовали их как признаки выздоровления — "признаки выхода болезни из тела". Более того, эти препараты специально назначались для того, чтобы добиться появления названных признаков. "Сурьма златоцветная сера или сероводородный окисел..., — читаем мы в "Кратком наставлении о Врачебной науке" генерал-хирурга И. Тедена, изданном в 1835 г. в виде карманного справочника для практикующих врачей, — имеет силу разбивать мокроту, производить испарину и гнать мочу; а в большом количестве производит рвоту и слабит" [7]. Вспоминая о постановке лечебного дела в первой половине XIX века, другой немецкий врач писал: "Румян ли больной или бледен, толст или худ, чахоточен или одержим водянкой, страдает ли он отсутствием аппетита или волчьим голодом, поносом или запором, это все равно: ...он должен потеть, и его должно слабить, он должен сморкаться и рвать, терять кровь и слюноточить..." [6]. Стремясь добиться именно такого эффекта, врачи назначали токсичные вещества в достаточно больших дозах, и с их помощью зачастую убивали пациентов раньше, чем основное заболевание.

Отдельно отметим, что в XVIII—первой половине XIX века врачи крайне редко назначали лекарства, состоявшие из одного лекарственного препарата (простые лекарства). Обычно "прописывались" сложные составы из 8—10 компонентов и более и, таким образом, больные получали отравление не только сурьмой, но например, еще и ртутью³. "Когда я начинал практиковать, — писал о событиях середины 30-х годов XIX века знаменитый английский интернист Т. К. Олбатт, — было в обычае ко дням консультаций готовить письменный стол, перья, чернильницы для выписки рецептов — этих монументальных произведений. Для каждого симптома назначали особый медикамент и несколько добавочных для заболевания в целом. Предписание торжественно утверждалось и подписывалось двумя врачами и более; чем многословнее был рецепт, тем большее уважение к себе он внушал родственникам и друзьям заболевшего, которые смотрели на рецепт как на инструмент выздоровления". Как свидетельствуют сохранившиеся истории болезней, при острых "скоротечных" болезнях рецепты меняли каждый день, при хронических — каждые 2—3 дня [6].

Не меньший вред здоровью наносили и бесконечные кровопускания и "клистиры". Кровопускания со времен Галена являлись наиболее часто применяемым приемом "отвлекающей", "опорожняющей", противолихорадочной и противовоспалительной терапии. Их назначали с таким постоянством и с такой настойчивостью, что кровь буквально лилась рекой. Подсчитано, что только в 1800 г. в парижских госпиталях было "пущено" около 85 тыс. л крови, а в 1824 г. во Францию импортировали 33 млн пиявок [8]. О Ф. Бруссе говорили, что он пролил больше французской крови, чем все войны Наполеона. Не сильно отстали от сторонников учения Ф. Бруссе и апологеты немецкой гуморальной патологии.

Врачи, конечно, отмечали, что в большинстве случаев такой способ лечения не давал особого положительного эффекта, а зачастую при его применении состояние пациентов даже ухудшалось. Однако сложившаяся под влиянием традиционных умозрительных представлений убежденность в необходимости любой ценой "отвлечь" кровь и обеспечить "выход из тела испорченных влаг" заставляла связывать неудачи с недостаточным количеством "пущенной крови" и назначать дополнительные процедуры кровопускания. Упорство, с которым врачи стремились любой ценой "пустить кровь", нагляднее других демонстрирует история лечения холеры в 30—50-х годах XIX века [9]. В предельно обезвоженном организме больного холерой кровь сворачивалась прямо во вскрытой вене. Этот факт был отмечен в специальной литературе, но только лишь затем, чтобы рекомендовать коллегам вскрывать при холере только "крупные вены". А в 1831 г., когда и эта убийственная рекомендация оказалась бесполезной, И. Диффенбах для того, чтобы "пустить больному кровь" ввел ему катетер через плечевую артерию в левый желудочек и таким образом выполнил первую документально подтвержденную катетеризацию сердца [10].

Так же "люто свирепствовали среди врачей и больных" и разнообразные "клистиры". И если "клистиры", предусматривавшие введение в организм различных "лекарств", сегодня способны вызвать лишь улыбку⁴, то порядок проведения "очистительной терапии" с помощью клизм поражает воображение. Немецкий врач Кэмпф (1726—1787) и его сторонники ставили по несколько тысяч (!) клизм за один курс лечения [6]. Как совершенно справедливо отметил по этому поводу великий немецкий философ И. Кант: "Их пилюли, пластыри, клистиры, повторные кровопускания без вреда для себя мог выдержать только очень крепкий организм" [11].

На этом фоне наибольшей эффективностью обладали диетические предписания и в первую очередь, рекомендации по рациону и режиму питания. Однако выполнить их удавалось только достаточно обеспеченным людям, которые могли себе позволить лечиться дома или оплатить лечение в одноместной палате с индивидуальной кухней и сиделкой, например, в знаменитом венском госпитале Krankenhaus. Стоимость одного дня пребывания там составляла 1 талер, что равнялось месячному заработку больничного служителя [11].

Что же касается наиболее доступного вида медицинской помощи в XVIII—XIX веке — госпитальной помощи, то здесь о диететике вспоминали либо в самую последнюю очередь, либо не вспоминали вовсе. "Пища была плоха, и больничные служители вели мелочную торговлю колбасой, сыром, водкой и проч.", — писал Э. Хорн о берлинском госпитале Charite в 1806 г. "Больные часто нуждались в самом необходимом, — описывал положение дел с питанием больных в парижском Hotel-Dieu M. Нордау. — Пища давалась им в ничтожном количестве и без соблюдения правильных промежутков. Монахини имели обыкновение кормить сладостями тех больных, которые казались им достаточно благочестивыми..., хотя изнуренное болезнью тело требовало не сладостей, а мяса и вина. Питательные вещества больные получали в достаточном количестве только тогда, когда их приносили благотворители-горожане. С этой целью ворота госпиталей бывали открыты днем и ночью. Каждый мог войти и принести все, что ему угодно, и, если больные оставались один день на половину голодными, то на другой день они страдали от чрезмерного переполнения желудка..." [11].

Положение дел с оказанием оперативной помощи было еще хуже. Несмотря на определенный прогресс, достигнутый в период господства классификационной медицины [1], объем оказываемой населению Европы оперативной помощи оставался предельно ограниченным. Число проводимых операций было ничтожно мало. В качестве иллюстрации приведем пример госпиталя в Глазго, где при 400 хирургических койках в 1865 г. за год было произведено только 310 операций⁵ [12].

Весь арсенал оперативных вмешательств состоял из несколько видов операций, производившихся почти исключительно на поверхности тела. К числу таких операций относились разрезы по поводу гнойников и флегмон; перевязка сосудов⁶; ампутации конечностей⁷; операции по удалению поверхностно расположенных опухолей; пластические операции на лице (ринопластика, зашивание заячьей губы и врожденных расщеплений неба); операции камне- и грыжесечения; трепанации черепа⁸; акушерские операции (наложение щипцов, поворот на ножку, кесарево сечение и др.); офтальмологические операции (образования искусственного зрачка, удаления хрусталика, промывания слезного канала и др.). Более сложные оперативные вмешательства, такие, например, как операции по поводу ущемленных грыж, рака шейки матки, "сшивания сухожилий", а также разнообразные попытки оперативных вмешательств на внутренних органах не относились к числу массовых и практиковались лишь несколькими крупными хирургами, причем чаще всего без особого успеха [13].

Столь незначительный даже по меркам конца XIX века набор выполнявшихся оперативных вмешательств и сравнительно малое количество подвергавшихся операциям больных объяснялись в первую очередь тем, что любая, даже самая незначительная операция таила в себе смертельную угрозу для жизни пациента. Отчасти это было связано с тем, что в условиях отсутствия обезболивания хирурги стремились проводить операции за считанные минуты, а это существенно влияло на качество их выполнения и оборачивалось разнообразными осложнениями, в первую очередь кровотечениями. Отчасти виной тому было чрезвычайно плохое знание хирургами нормальной анатомии⁹, а случайные повреждения сосудистых и особенно нервных стволов могли в тот период привести и зачастую приводили не только к тяжелой инвалидности, но и к смерти.

Однако главной причиной, по которой любая операция считалась смертельно опасной, являлись гнойно-септические осложнения операционных ран. По словам знаменитого французского хирурга А. Вельпо, самая легкая рана в тот период служила "отверстыми вратами к смерти" [15]. Рожа, пиемия, сепсис, столбняк и госпитальная гангрена постоянно преследовали хирургов в их практической деятельности, унося тысячи жизней прооперированных ими больных. "Человек, который ложится на операционный стол в наших хирургических госпиталях, — писал известный английский хирург середины XIX столетия Дж. Симпсон, — подвергается большей опасности смерти, чем английский солдат на полях Ватерлоо" [12].

***

Результаты оказания как консервативной, так и оперативной медицинской помощи были, как уже говорилось, удручающими. Вне зависимости от того, консервативно или оперативно лечился больной, смертность составляла от 25 до 80% [11, 12]. Причем, показатели смертности 25% достигались главным образом в случаях оказания медицинской помощи на дому. Но такую помощь могли получать примерно 7—10% населения Европы¹⁰ [16]. Что же касается остальных жителей, то они либо болели и умирали, не приняв ни одного лекарства и ни разу не встретив врача, либо получали медицинскую помощь в госпиталях.

В XV—XVIII веке в Европе силами церкви, различных религиозных орденов, благотворителей и светских властей было организовано множество госпиталей, больниц, приютов, лазаретов. Больше всего подобных заведений было во Франции, где один "призреваемый в госпитале" приходился на 305 человек населения страны [11]. Цифра вполне сопоставимая с современными показателями, но именно в этих учреждениях смертность могла доходить и часто доходила до 80%.

Последнее совершенно неудивительно, если принять во внимание особенности "госпитального ухода" того времени. Вот, что писал, например, Э. Хорн в 1806 г. о берлинском госпитале Charite, призванном служить образцом для всех подобных учреждений в Германии: "Грязь и вонь, неподдающиеся почти описанию, царили в то время во всем госпитале. Куда ни пойти, куда ни ступить, куда ни взглянуть, всюду невообразимая грязь. Вместо того чтобы очищать больных при их поступлении, на них оставляли их грязные лохмотья и укладывали в грязную постель. Постельное белье не менялось неделями, стирали так плохо, что чистое белье едва можно было отличить от грязного, бань не было совсем.... В соломенных матрацах кишели насекомые; подушки, пропитанные потом и мочой заражали воздух. При этом все окна тщательно закупоривались из боязни сквозняка и простуды" [11].

Знаменитый парижский госпиталь Hotel-Dieu в конце XVIII столетия не многим отличался от берлинского Charite: "Все здание кишело отвратительнейшими насекомыми, и по утрам в палатах бывал такой удушливый воздух, что надзиратели и сиделки решались входить, только держа губку с уксусом перед носом... На двух составленных рядом кроватях валетом лежало по 5—7 человек... Дети рядом со стариками, мужчины вместе с женщинами... На одном и том же ложе стонала от родовых мук женщина, корчился в судорогах младенец, горел в лихорадочном жару тифозный, кашлял чахоточный и расчесывал себе кожу экзематозный... Трупы умерших оставались обыкновенно сутки и более на своем смертном одре, и в течение всего этого времени больные должны были делить постель с окоченевшим трупом, который к тому же скоро загнивал в этой инфернальной атмосфере и начинал издавать запах" [11].

В других больницах и госпиталях положение было еще хуже. "Чесоточные больные помещались в общих отделениях. Оперированные лежали на одной кровати с рожистыми больными... Цирюльники и служители с трудом выдерживали несколько дней лазаретной службы, большинство из них заболевало госпитальной лихорадкой, от которой очень многие и умирали".

Думается, что эти документальные свидетельства очевидцев не нуждаются в дополнительных комментариях. К сказанному можно лишь добавить, что наряду с войнами, эпидемиями, голодом и ужасающей детской смертностью европейские госпитали¹¹ вносили весьма существенный вклад в формирование показателей средней продолжительности жизни европейцев, которая в XVIII—начале XIX века составляла около 34—37 лет [17].

Предположение о том, что грязь и переполненные палаты могут служить причинами чудовищной госпитальной смертности, безусловно, существовало. Причем, для некоторых врачей эта связь была настолько очевидна, что даже в условиях военных компаний они принимали решение оказывать помощь раненым и больным под открытым небом, не помещая их в лазарет [11, 13].

Попытки изменить положение дел предпринимались неоднократно, причем как врачами и руководителями госпиталей, так и органами государственной власти. Наиболее радикальный способ решения проблемы предполагал полное разрушение больниц и госпиталей. Его едва не осуществил Революционный конвент, всерьез рассматривавший вариант совершенной ликвидации всех французских госпиталей как социального института [18]. К аналогичным решениям, правда, в отношении отдельно взятых больниц, приходили власти Германии и Англии. В частности, известен случай, когда в Нюрнберге была полностью разрушена крупнейшая городская больница, а затем на ее месте выстроена новая.

Менее радикальный способ заключался в реформировании больничных учреждений и исправлении сложившихся в них порядков: проведении капитального ремонта зданий, организации специализированных отделений, изоляции инфекционных и "гнойных" больных, введении коридорно-палатной системы размещения пациентов, увеличении пространства между кроватями, регулярном проведении гигиенических мероприятий по уборке помещений.

Однако все перечисленные меры давали лишь кратковременный результат. Вначале смертность падала, а спустя несколько лет вновь возрастала до прежних значений. Вновь возрастала потому, что сотни тысяч нищих и бездомных людей, остро нуждавшихся в медицинской помощи, не позволяли радикально разгрузить госпитали, а добиться необходимой чистоты не удавалось из-за отсутствия представлений о том, в чем именно она должна состоять. Стирка белья, мытье рук, инструментов и полов чистой водой с мылом позволяли добиться лишь визуального эффекта чистоты, и совершенно не препятствовали вирулентным штаммам стафилококка, стрептококка и синегнойной палочки убивать одного пациента за другим, порождая у многих врачей ощущение полной беспомощности перед болезнями. Из тех врачей, кто не умер от госпитальной горячки и других болезней, одни бросали профессию, другие целиком посвящали себя лишь частной практике, третьи становились фаталистами, рассматривавшими "госпитальные болезни, как неотвратимое зло". "Хирург подобен земледельцу, который, засевая свое поле, ожидает, что принесет ему жатва, — писал, например, известный немецкий хирург второй половины XIX столетия Р. Фолькман. — Он как жнец полностью сознает свою беспомощность против стихийных сил природы, дождя, бури и града, которые обрушатся на него" [12].

Одним из крайних выражений беспомощности врачей перед болезнями стало формирование в 40-х годах XIX века так называемого терапевтического нигилизма. "Мы можем распознать, описать и понять болезнь, — писал крупнейший представитель этого направления Й. Шкода, — но мы не должны даже мечтать о возможности повлиять на нее какими-либо средствами" [19]. Подобные заявления терапевтических нигилистов вызывали бурную реакцию той части медицинского сообщества, которая,несмотря ни на что,продолжала слепо верить в существовавшие средства и методы лечения. В чем только не обвиняли Й. Шкоду, Й. Дитля и других лидеров терапевтического нигилизма: от агностицизма и желания уклониться от решения главной задачи врача до возведения врачебной беспомощности в общемедицинский принцип. Обличающие цитаты их оппонентов до сих пор продолжают переходить из одного руководства по истории медицины в другое. Вместе с тем именно терапевтические нигилисты середины XIX столетия сделали первый и решительный шаг на пути преодоления этой беспомощности.

В их работах не просто констатировался печальный факт невозможности "влиять на течение болезни", а впервые без оглядки на авторитеты высказывалось и обосновывалось положение о совершенной неэффективности существовавших лечебных приемов, и более чем определенно формулировался призыв к отказу от "подходов и лекарственной сокровищницы старой медицины". "До сих пор, — писал, в частности, Й. Дитль, — наша наука о лечении представляла собой не что иное, как собрание сказок и традиций, унаследованных от старых времен и не стоящих решительно ни в какой связи с принципами науки... Если болезнь проходит во время употребления известного лекарства, то отсюда еще не следует, что она излечилась вследствие употребления этого лекарства. Post hoc, ergo propter hoc¹² —злосчастное умозаключение, которое повело к самым грубым ошибкам и вопиющему обману в медицине вообще и в терапии в частности... Уже пробил последний час лишенной почвы эмпирии; только то, что имеет строго научное, естественноисторическое обоснование, должно переноситься в практическую медицину; все остальное относится к области мистики. Наши предшественники интересовались результатами лечения, мы интересуемся результатом нашего исследования. Врач должен быть только естествоиспытателем, но не представителем лечебного искусства...; в знании, а не в нашей практической деятельности наша сила" [19].

Ясное осознание этих принципиальных положений и последовавшие вслед за этим решительные действия сторонников полного отказа от "принципов старой лечебной науки" сыграли решающую роль в развертывании той беспрецедентной по своим масштабам реформы лечебного дела, которая началась в 50-х — первой половине 70-х годов XIX столетия.

ЛИТЕРАТУРА

1. Сточик A. M., Затравкин С. Н. Реформирование практической медицины в период первой научной революции (17 в. — 70-е гг. 18 в.). Тер. арх. 2011; 7: 8.
2. Сточик A. M., Затравкин С. Н. От классификационной медицины к медицине клинической (конец 18 в. — 70-е гг. 19 в.). Тер. apx. 2011; 9: 10.
3. Лапин И. П. Плацебо и терапия. СПб.; 2000.
4. Карасик В. М. Прошлое и настоящее фармакологии и лекарственной терапии. Л.; 1965.
5. Менье Л. История медицины: Пер. с фр. М.; 1926.
6. Амеке В. Возникновение гомеопатии и борьба против ее распространения: Пер. с нем. СПб.; 1889.
7. Теден И. Краткие наставления во врачебной науке, или краткий систематический курс медицины. Карманная книга: Пер. с нем. М.; 1835.
8. Вульф Х. Р. История развития клинического мышления. Международ. журн. мед. практики. 2005; 1: 12—20.
9. Сточик A. M., Затравкин С. Н. К истории изучения патогенеза и поиска средств лечения холеры (по материалам первых трех пандемий 1817—1862 гг.). Тер. apx. 1995; 67 (7): 75—79.
10. Говард-Джонс Р. Международные санитарные конференции, 1851—1938. Научные и исторические аспекты. ВОЗ. М.; 1976.
11. Лахтин М. История развития госпитального ухода. В кн.: Этюды по истории медицины. M.; 1902. 85—121.
12. Скороходов Л. Я. Джозеф Листер. Столетие антисептики. Л.; 1971.
13. Заблудовский A. M. Состояние хирургии на Западе в первую половину 19 века. Вестн. хир. 1937; 50 (133—134): 186—193; 51 (135): 87—94.
14. Пирогов Н. И. Вопросы жизни. Дневник старого врача. В кн. Полное собрание сочинений. M.; 1962; т. 8: 69—355.
15. Бородулин В. И. История клинической медицины. М.; 2008.
16. Бродель Ф. Структуры повседневности: возможное и невозможное: Пер. с фр. М.; 1986; т. 1.
17. Урланис Б. Ц. Историческая демография. M.; 2007.
18. Фуко М. Рождение клиники: Пер. с фр. М., .
19. Страшун И. Д. Медицина. В кн.: БМЭ. 1-е изд. М.;·т. 17: 339—359.

---

←1.Приблизительно 0,05 г чистого опия.
←2.1 фунт = 453,59237 г.
←3.B XVIII—первой половине XIX века наиболее популярным средством "очистительной" лекарственной терапии служила пропись, включавшая: александрийский лист, винный спирт, львиный зуб, ревень, нашатырь, пырей, ртуть и сурьму [6].
←4.Клизмы с вином применяли при лечении чахотки, с мочой — при водянке, со святой водой — для изгнания бесов из "одержимых монахинь", с табачным дымом — для оживления утопленников и т. п. [8].
←5.Для сравнения в том же госпитале, при той же коечной мощности в 1913 г. было выполнено 7093 операции.
←6.Эта операция проводилась в XVIII—первой половине XIX века настолько часто, что занимала одно из центральных мест в практической деятельности любого хирурга, и считалась самым надежным средством профилактики кровотечений в послеоперационном периоде, "когда тяжелые гнойные процессы вели к разъеданию стенок сосудов". Особо отметим, что перевязке подвергались не мелкие артериальные веточки, а такие сосуды, как, например, общая сонная или подключичная артерии. В середине XVIII века Дж. Хантер однажды наложил лигатуру даже на брюшную аорту, разумеется, с летальным исходом [13].
←7.Ампутации широко применялись европейскими хирургами, поскольку тяжелые повреждения конечностей при их консервативном лечении, как правило, заканчивались "гнойным заражением крови". Любой открытый перелом считался безусловным показанием к ампутации поврежденной конечности.
←8.Производство большого крестообразного разреза в 20—30-х годах XIX века "считалось необходимым требованием при каждом повреждении головы, — указывал И. Диффенбах. — Хирург, упустивший производство крестообразного разреза, подвергался таким же нареканиям, как и тот, кто, оказывая помощь задохнувшемуся от окиси углерода, не открыл бы окон" [13].
←9.По свидетельству Н. И. Пирогова, крупнейшие немецкие хирурги первой половины XIX века — К. Грефе, И. Руст, И. Диффенбах, практически не знали анатомии [14].
←10.Медицинская помощь на дому оказывалась частнопрактикующими врачами и хирургами и стоила достаточно больших денег. Например, в Германии и Франции в начале XIX века стоимость хирургической операции составляла от 1,5 до 2 месячных окладов мануфактурного рабочего [13].
←11.В плане чистоты и организации госпитального ухода XVIII—начале XIX века российские госпитали выгодно отличались от европейских, о чем прямо говорится в книге крупнейшего французского хирурга начала XIX века Ларрея.
←12.После этого, значит вследствие этого.

• twitter