Проект кафедры истории медицины Московского государственного медико-стоматологического университета им. А.И. Евдокимова

Автор: Бородулин Владимир Иосифович
 Терапевт, историк медицины, доктор медицинских наук, профессор

Вступительная лекция.

Лекция 1. Истоки клинической медицины

Лекция 2. Рождение клиники. Клиническая медицина во второй половине 17-го века и 18-м веке

Лекция 3. Клиническая медицина в первой половине 19-го века

Лекция 4. Медицина в России в 17—18-м веках

Лекция 5. Зарождение клинической медицины в России (первая половина 19-го века)

Лекция 6. Становление научной клиники в России (середина 19-го века)

Лекция 4. Медицина в России в 17—18-м веках

 

Обсуждая всеобщую историю клинической медицины, мы условились считать временем ее зарождения в странах Европы вторую половину 17-го века. Именно тогда в Лейденском университете Сильвий (де ле Боэ) успешно применил клиническое преподавание, а в Лондоне другой основоположник клинической медицины — «английский Гиппократ» Т. Сиденгам — провозгласил принципы эмпирической лечебной медицины Нового времени; он опирался на методологию опытного знания в духе Ф. Бэкона и Р. Декарта. Понятно, что в 17-м веке состоялся только запуск этого процесса; понадобилось целое столетие, чтобы клиническое преподавание в европейских университетах стало реальностью 1. Можно ли сохранить те же хронологические рамки применительно к медицине России? Для ответа на этот вопрос нам следует сопоставить, хотя бы на отдельных примерах, самые общие характеристики 17-го века в Западной Европе и в России — менталитет человека той эпохи, состояние культуры, науки, медицины. Для Европы 17-й век пришел на смену эпохе Возрождения, обозначившей переход от Средневековья к Новому времени, и был «веком гениев» и научной революции, философии и физики, астрономии и математики, очищения научного знания от слухов и мифов, опоры на факты, «видимые очами»; временем всеобщего движения и, конечно, борьбы нового со старым. В медицине к 16—17-му векам относятся первые попытки практического преподавания лечебной медицины в университетах; в 17-м веке У. Гарвей разработал учение о кровообращении, а Т. Уиллис заложил первые основы анатомии, физиологии и патологии головного мозга, были созданы первые врачебные общества и т. д. В российской же истории 17-й век остался в памяти потомков окрашенным в совсем иные краски.

 

В современной исторической науке фигурирует концепция отечественного «проторенессанса». Согласно этой концепции, и 14-й век —время упадка Северо-Восточной Руси, и 15— 16-й века, когда шло создание Московского государства (как «Святорусского царства», самодержавного, с зависимой от государства церковью; так, «Стоглавый собор» при Иване Грозном безропотно выполнял царскую волю), похожи на двуликого Януса. С одной стороны, они были отмечены унаследованными от Киевской Руси междуусобицами князей и участием в правлении бояр, косностью традиций в политической жизни и в религиозных установках, в деловых отношениях и в быту, но, с другой стороны, тогда же проявились черты «русского проторенессанса». К таким чертам можно отнести оживление литературной, переводческой деятельности, в том числе появление книг медицинского содержания, начало книгопечатания, утверждение права человека на земные радости — в противопоставление церковной проповеди аскетизма; новые веяния в архитектуре и иконописи (так, возведенный в 1505—1508 гг. итальянским архитектором Алевизом Фрязином Новым Архангельский собор Московского кремля убранством своих фасадов явно свидетельствует об использовании архитектурно-декоративных приемов итальянского Возрождения; ренессансные черты итало-византийского происхождения заметны на фресках Феофана Грека и работавших с ним русских мастеров, в росписи московского Благовещенского собора и т. д.). В том же смысле можно рассматривать первое серьезное знакомство населения Московского государства с носителями западных идей и уклада жизни: греками и итальянцами, англичанами, голландцами и немцами — иноземными купцами и мастерами, дипломатами и зодчими, церковными иерархами и, что особенно существенно для нас, врачами.

 

В числе первых лекарей, кого упоминают исторические источники, были Антон Немчин, который после неудачного лечения и смерти татарского царевича был выдан Иваном III его сыну и зарезан «аки овца» под мостом через Москву-реку, и прибывший из Венеции Леон Жидовин, который неудачно лечил старшего сына Ивана III, за что и был обезглавлен;

 

Марк Грек, купец и лекарь из Константинополя, удостоенный чести вести доверительные беседы с Василием III, и Никола Булёв, уроженец Любека, — прибывший из Рима врач при дворе Василия III, церковный писатель и переводчик: в 1534 г. он перевел травник «Вертоград здоровья», ставший первым на русском языке переводным медицинским трудом.

 

Однако в том же 16-м веке в качестве ведущей церковно-идеологической догмы набирала силу концепция Москвы — «третьего Рима»: «два Рима пали, а третий стоит, а четвертого — не бывать», как писал псковский монах Филофей великому князю Василию III2. Эта концепция способствовала консолидации, подъему национального самосознания и укреплению самодержавной власти (три столетия спустя в царствование Николая I те же функции выполняла знаменитая уваровская формула: «православие — самодержавие — народность»), но в соответствии с ней освободившаяся от татарского ига Русь не должна была перенимать у Запада культуру Ренессанса и все заморские новшества; это Запад должен был следовать за православной Русью, являвшей миру истинный христианский путь. Возникновение этой идеи связано с южнославянскими влияниями: на рубеже 15-го и 16-го столетий, после укрепления турецкого господства на Балканах, болгары, сербы, появившиеся на Руси, создали здесь политическую литературу, пропагандировавшую национальную идею с ее мессианскими претензиями, подчеркивавшую, что в Москве сохраняется «большее православие» и «высшее христианство»3.

 

Следует отметить, что мессианская позиция русской церкви нашла понимание и у некоторых константинопольских иерархов: в 1589 г., в царствование Федора Ивановича, патриарх Иеремия посвятил московского митрополита Иова в сан патриарха, узаконив давнюю самостоятельность русской церкви, и обратился к царю с такими словами: «Воистину в тебе дух святой пребывает, и от Бога такая мысль внушена тебе; ветхий Рим пал от ересей, вторым Римом — Константинополем — завладели агарянские внуки, безбожные турки, твое же великое российское царство, третий Рим, всех превзошло благочестием; ты один во всей вселенной именуешься христианским царем»4. Вторая половина 16-го века наглядно показала, что отечественный Ренессанс не состоялся: в начале 17-го века Московское государство оставалось средневековой Русью.

 

Насилие, междуусобицы как непременный и естественный фактор ее государственного устройства и политической жизни временами нарастали до уровня «смуты»; так, в середине 15-го века разыгрались военные действия, во время которых были захвачены и ослеплены оба противоборствовавших князя Василия — сначала звенигородский, а затем и московский: в исторической памяти они остались «Василием Косым» и «Василием II Темным». В 16-м веке междуусобицы стихли в результате последовательной политики «железной руки» Ивана III и Василия III; попытки противопоставить себя государю окончательно захлебнулись в крови при Иване Грозном. «Собирание Руси» вокруг московского государя, безусловно, было осуществлением высокой исторической цели. Если в середине 15-го века «положение русской земли» определялось, по выражению В. О. Ключевского, «двумя чертами: политическим порабощением извне и политическим раздроблением внутри», то уже при Иване III — Василии III пограничными с Московским (освободившимся от ига Золотой Орды) стали не Тверское, Нижегородское, Рязанское и другие русские же княжества, а Швеция, Ливония, Литва, Польша, татарские ханства. Не будем только забывать, что скрывалось за этим высоким фасадом.

 

Приятно, но наивно было бы думать (вслед за многими видными историками в прошлом и настоящем), что ведущим фактором объединения был проснувшийся патриотизм народа, еще до Куликовской битвы осознавшего необходимость «всей Русью» бороться с татарским игом. Чтобы обосновать такую точку зрения, опираются, в частности, даже на анализ фольклорного материала. Хочется по этому поводу заметить, что патриотическое народное сознание применительно к эпохе Минина и Пожарского не требуется подтверждать такими тонкими, но все же косвенными свидетельствами, как опера Глинки «Жизнь за царя»: в этом нет никакой необходимости, поскольку хватает прямых доказательств. Но не было в 15— 16-м столетиях такого мощного патриотического настроя, как не было и повсеместного, пусть не добровольного, но хотя бы полудобровольного «вхождения» князей под великого князя московского. Главную роль здесь сыграли военная сила, упорная воля и коварство московских князей, их безмерные жестокость и стяжательство (П. Н. Милюков заметил по этому поводу, что традиция «скопидомства» была самой коренной, самой натуральной из всех традиций московской великокняжеской семьи) и, конечно, сопутствовавшая Москве «госпожа Удача»: она, в частности, предусмотрительно озаботилась, чтобы в условиях разрушительного механизма наследования власти, свойственного дому Рюриковичей, правители Москвы оказались в конечном итоге малодетными.

 

Московские ратники безжалостно разоряли земли побежденных соседей. «Пленным резали носы, уши и губы»; только в 1488—1489 гг. была «сведена (то есть вывезена) тысяча голов бояр и гостей»; прочитав эти строчки у Р. Г. Скрынникова, вы можете подумать, что речь идет о беспощадном, как ураган, татарском набеге, но это — свидетельства современников первого похода Ивана III на православный Новгород Великий, древнейший и важнейший экономический и культурный центр Руси. Иван Грозный завершил начатое его дедом дело покорения Новгородской республики и в течение нескольких недель новгородского погрома (1570) «отделал» (то есть убил, казнил) не менее полутора тысяч человек5. К концу 16-го века в результате исподволь нараставшего социально-экономического кризиса, подогретого затянувшейся Ливонской войной, и «новгородской политики» московских государей оказалось, что эта крупнейшая и богатейшая из русских земель, равновеликая Московскому княжеству, была полностью разорена.

 

Княжеские междуусобицы кончились, когда опричнина Ивана Грозного окончательно вывела князей из их уделов (кого — на другие земли, а кого и в могилу), вырвав тем самым все корни. Однако к концу 16-го века обескровленную страну охватил системный кризис — экономический, социально-политический и династический, который в начале 17-го века вылился в «Великую смуту» — первую в России гражданскую войну. Этот век в истории России вообще оказался «бунташным»: между «Смутным временем», когда в Кремле «стояли» поляки, а во время крупного восстания под предводительством И. Болотникова Москва в очередной раз оказалась в осаде, и стрелецким бунтом, завершившимся массовыми казнями стрельцов в самом конце века, были еще «соляной» (1648) и «медный» (1662) московские бунты, восстание под предводительством С. Разина (1670—1671), так называемая Хованщина 1682 г., когда стрельцы, объявившие себя «надворной пехотой», в течение четырех с лишним месяцев правили Москвой. И все народные выступления не ставили себе иной цели, кроме как посадить на трон доброго царя и восстановить старые добрые порядки. Такой век, как и предыдущее 16-е столетие, были малоподходящей почвой для коренных перемен в культуре.

 

Переломная роль выпала только последней трети этого века. Смута воочию показала, что «тишина и покой» (когда удобно «семь раз отмерить» и «крепкую думу думати», а жить «с тяжким и зверообразным рвением» — дело не богоугодное) канули в вечность; рушились средневековые авторитеты, и прежде всего авторитет власти6. Раскол Русской православной церкви после никоновских реформ продемонстрировал неустойчивость фундамента, на котором строилась теория «третьего Рима». Очевидные успехи европейских стран убедительно свидетельствовали, что Московское государство в течение 17-го века не только не догоняет Европу, но все больше от нее отстает, и вынуждали правителей государства шире использовать иностранных специалистов.

 

Во второй половине века стали складываться новая система духовных авторитетов, переориентация с прошлого на будущее, с идеи благостного покоя на идеи динамизма, новизны, активного начала в любой сфере жизни. Эти сдвиги в общественном самосознании получили отражение в решениях Московского церковного собора (1666—1667), который пересмотрел многие установки Стоглавого собора и открыл дорогу реформам. Неистовый лидер старообрядцев протопоп Аввакум восклицал: «Ох, бедная Русь! Что это тебе захотелось латинских обычаев и немецких поступков?». К концу века явственно обозначилось начало перехода от Древней Руси с ее средневековой культурой к России — с европейскими порядками и культурой Нового времени. Таким образом, ответ на вопрос, поставленный нами в начале лекции, может быть только отрицательным: нельзя наложить европейские рамки на российскую действительность 15—17-го веков.

 

Как выглядела медицина 17-го века в России? Были врачи-иностранцы и лекари, подготовленные характерным для Средневековья методом цехового ремесленного ученичества. Конечно, была народная медицина с устойчивыми традициями. Для нужд царского двора функционировала аптека. Аптекарский приказ руководил этим рудиментарным медицинским делом в стране. Поэтому вы можете прочитать или услышать о сложившейся русской медицине 17-го века. Но судите сами. Иноземных врачей приглашали в Московию еще во второй половине 15-го века, и они охотно ехали на «край света», в морозный «медвежий угол», где — при удаче — их ждала царская награда «длинным рублем», соболиными шубами и даже целыми деревнями с крепостными мужиками. Были среди них образованные врачи, были авантюристы, но одновременно работали всего-то два-три врача, и только при Иване Грозном их число достигло десяти. В царствование трех первых царей из дома Романовых (1613—1682) на службу в Москву были приглашены 23 иноземных врача (доктора медицины), 17 лекарей (то есть хирургов), 14 аптекарей, —этим исчерпывались дипломированные медицинские кадры и для пользования боярской знати, и для нужд армии.

 

Больницы-богадельни существовали лишь при монастырях; одна из них, основанная игуменом Сергием в Радонеже, стала со второй половины 15-го века образцом больничного уклада для монастырских больниц Московского государства. Известен своего рода временный военный госпиталь, созданный гражданскими властями в Смоленске в 1656 г. для оказания помощи раненым в сражениях с польскими и шведскими войсками; к 50-м годам 17-го века относится открытие первой светской больницы-богадельни, принадлежавшей просвещенному боярину Ф. М. Ртищеву, однако крупных гражданских больниц, как в Европе Нового времени, в России тогда не было. При Аптекарском приказе в 1654 г. была основана первая лекарская школа для подготовки войсковых лекарей (хирургов) и костоправов из стрельцов и стрелецких детей; обучение длилось от четырех до шести лет, было подготовлено всего несколько десятков лекарей, и вскоре школа, по мнению большинства исследователей, закрылась: так утонула в неурядицах первая попытка государственной организации отечественного медицинского образования. (В отличие от приведенной точки зрения, Н. А. Оборин считал, что школа Аптекарского приказа существовала более полувека и послужила прототипом для организационного построения госпитальной школы в Лефортове7.) В 1682 г., по царскому указу, Аптекарский приказ приступил к строительству двух «шпитален» для гражданского населения, где предполагалось не только содержать и лечить больных и немощных, но и обучать медицинскому делу («...и у того дела молодым дохтурам не малая польза в науке своей...»); однако у нас нет достоверных сведений об открытии и деятельности этих учреждений.

 

Таким образом, налицо осознание задачи государственной регламентации и организации медико-санитарного дела, но задуманные меры, в частности, по подготовке отечественных врачебных кадров в допетровской России не были, да и не могли быть воплощены в жизнь. Если понимать медицину как область научного знания и одновременно как систему практической деятельности, объединенных целью сохранения здоровья населения и лечения больных, то можно сказать, что в 17-м веке отечественная медицина еще не родилась: не было ни системы здравоохранения, ни системы медицинского образования, ни какой бы то ни было медицинской науки.

 

Сравнивая лечебное дело в Московском государстве в 17-м веке и в Киевской Руси в 11—12-м веках, то есть в то время, когда медицина, как и культура в целом, стояла в могущественном Древнерусском государстве очень высоко (например, при оперативных вмешательствах, включавших и чревосечение, ампутацию конечности, и при пособиях роженицам в качестве обезболивающих средств применяли красавку и опий, при чесотке — деготь, при куриной слепоте — сырую печень трески и т. д.), мы не сможем отметить какого-либо принципиального продвижения вперед, хотя прошла половина тыся челетия. Наряду с народной (знахарской) и монастырской медициной были в городах Киевской Руси светские лекари (элементы регламентации их деятельности содержатся еще в «Русской Правде» — сборнике 11 —12-го веков), имевшие специализацию («очные», то есть по лечению глазных болезней, «почечуйные» — по геморрою, «чепучинные» — по венерическим болезням, «кровопуски» — в Новгороде они составляли особое профессиональное объединение, подобное ремесленному цеху, и т. п.), с подготовкой их путем ремесленного ученичества.

 

О лекарственной помощи в Московском государстве можно судить по письменным источникам — так называемым травникам (зелейникам), роль аптечной «сети», через которую народные лекарственные средства доходили до потребителя, выполняли зелейные торговые ряды; дипломированные врачи-иностранцы пользовались «аптечными огородами». «Государева аптека» (разумеется, она возникла первой) была учреждена еще Иваном Грозным для обеспечения нужд царского двора; созданный при ней Аптекарский приказ должен был стоять во главе медицинского дела в стране: это была первая попытка приступить к государственному строительству отечественного здравоохранения. Принимались меры санитарного, противоэпидемического характера. Так, водопровод для снабжения Московского Кремля водой Москвы-реки был в первой половине 17-го века одним из лучших в Европе; для борьбы с эпидемиями применялись быстрое оповещение центра об угрозе надвигающейся из-за границы эпидемии, заставы на дорогах, засеки, «запирание» пораженных домов, улиц и даже городов, костры, где сжигались носильные вещи умерших, домашняя рухлядь, а то и дом целиком, заливка гробов смолой, дегтем или известью, вывоз трупов за город для захоронения и т. п. Все эти слагаемые формируют знакомый нам образ средневековой медицины, добавим, — на византийский лад.

 

Анатомо-физиологические и иные теоретические представления образованных врачевателей опирались на системы Галена, Ибн Сины и других «князей» античной и так называемой арабской медицины. Этому способствовали компилятивные и переводные медицинские сочинения, которые стали появляться в 15—16-м веках («Галиново на Ипократа», «Врата Аристотелевы» и т. д.), но и Киевская Русь оставила нам выдающиеся памятники переводной медицинской литературы: «Изборник Святослава», «Физиолог», «Шестоднев». Не будем только забывать, что в отличие от средневековой Европы Московское государство не знало университетского образования, университетской науки, а соответственно и университетской медицины.

 

Этот длительный застой в отечественной медицине объясняется очевидными причинами общеисторического характера: то были времена так называемого татаро-монгольского ига и его последствий, когда прервалось самостоятельное существование Древнерусского государства, основная его часть вошла в состав Золотой Орды, а западные княжества отошли к Литве. Потомки Чингизхана не покушались на религиозные, культурные и иные основы жизнеустройства покоренных народов, они требовали неукоснительного соблюдения двух основных требований: во-первых, признавать верховную власть Орды (для получения ярлыка на великое княжение претендент должен был ехать с поклоном и подарками в столицу Орды) и по ее требованию участвовать в военных походах, а во-вторых, вовремя платить ясак (весьма умеренную дань). Очередные ордынские набеги на русские земли обычно были вызваны неуплатой дани или независимым по отношению к Орде поведением князя; увы, третьей нередкой причиной служили интриги самих русских князей: в междуусобных распрях они обращались за помощью к Орде, не гнушаясь при этом доносами и наветами, и в соседнее княжество врывалось коалиционное войско, включавшее татарскую конницу и дружину князя — инициатора набега. Но так или иначе, набеги были частыми и несли русским землям разорение — людские потери убитыми и угнанными в плен, пожары, хозяйственную разруху.

 

Кроме этого прямого следствия зависимости от Орды, был и опосредованный фактор, неблагоприятно воздействовавший на состояние медицины: усилившееся влияние православной церкви, признававшей только монастырскую медицину (справедливости ради отметим, что в монастыри ушло и книжное знание в целом), да и вообще учившей, что болезнь — Божье наказание за грехи и лечить ее надо молитвой. В отличие от 11-го —первой половины 13-го века, в конце 13-го —первой половине 15-го века не было светских врачей; тщетно было бы искать в источниках какое-либо упоминание о них, как, разумеется, и о медицинских школах. Считается, что рукописные зелейники 13—14-го веков не дошли до нас, поскольку содержали сведения о лечебных средствах, связанных с языческими верованиями; по причине их «богопротивности» хранение и распространение зелейников преследовалось церковью, было сопряжено с риском обвинения в чародействе. В таких условиях отечественная медицина, если и двигалась, то скорее назад, чем вперед.

 

Известно, что историческое знание опирается на очень странную совокупность сведений, где так называемые исторические факты перемешаны с неисчислимыми историческими легендами и прямыми вымыслами. Только с принятием христианства и появлением отечественных хроник — летописей — знания о нашем далеком прошлом становятся на сколько-нибудь реальную почву: до того история наша темна и наполнена преданиями. Высказанная еще Н. М. Карамзиным, которого А. С. Пушкин назвал «первым нашим историком и последним летописцем», эта мысль представляется очевидной и для нас. Мифологизация истории, конечно же, не завершилась в те давние времена: она продолжается и сегодня, являясь неотъемлемой частью исторического процесса. Рассмотрим только один пример такой мифологизации крупного события в истории нашей страны.

 

В классических трудах по отечественной истории — от Н. М. Карамзина8 до С. Ф. Платонова — Куликовская битва рассматривается как начало освобождения русских земель от ордынского ига. Это и понятно, поскольку сложившиеся представления вполне соответствовали установкам В. М. Соловьева и созданной им выдающейся школы отечественных историков, для которых именно развитие государственного начала было мотором отечественной истории, а Куликовская победа была «знаком торжества Европы над Азиею»9. В наше время те же представления позволили на государственном законодательном уровне поставить и обсуждать вопрос о введении официального государственного праздника в память битвы на Куликовом поле. Но современное историческое знание выдвигает целый ряд вопросов к сторонникам традиционной трактовки Куликовской битвы.

 

Действительно, не обязательно быть военным историком, чтобы понимать: анализируя историю битв, нельзя не учитывать всю совокупность сопутствовавших им обстоятельств; состав и цели участников, не только непосредственный исход, но и отдаленные последствия — все это определяет исторический смысл сражения. А обстоятельства тогда складывались следующим образом. Московское и соседние русские княжества входили как вассальные государства в Золотую Орду, а в Орде в то время раскручивался очередной виток схватки за власть — на этот раз между потомком Чингизхана Тохтамышем, укрепившимся в среднеазиатской части Орды, и нелегитимным, но реальным правителем темником Мамаем. Понятно, что тот из соперников, кто не требовал немедленного увеличения дани с русских земель, имел все шансы на вооруженную поддержку русских князей. В поход против Мамая под верховным началом московского князя Дмитрия выступили не только их дружины, но и войска некоторых литовских князей (Ольгердовичей). В то же время основные силы литовцев во главе с великим князем Ягайло шли на соединение с Мамаем — союзником Литвы. В союзе с Мамаем и Ягайло был и русский князь Олег, правивший в Рязани. Войско Мамая бы ло многонациональным, включало даже генуэзцев — наемников из колоний Генуи в Крыму. Долговременный эффект Куликовской битвы сводится к тому, что вскоре после нее (в том же году) Тохтамыш добил разгромленного на Куликовом поле Мамая и захватил всю власть в Золотой Орде, а спустя 2 года сжег Москву и восстановил на Руси татаро-монгольское иго.

 

Все эти пестрые факты никак не укладываются в упрощенную жесткую схему, согласно которой на Куликовом поле объединенные силы русских княжеств, победив татар, положили начало освобождению Руси. Можно с определенной уверенностью говорить лишь о том, что произошло небывало крупное сражение (конечно, летописные указания на 150-тысячное московское войско и еще большие силы у татар и на 200 тысяч убитых в этом сражении страдают явным преувеличением) при сложных мотивах его участников (мы уже говорили о том, что единый патриотический порыв русских князей никак не укладывается в конкретную историческую обстановку тогдашней Руси) и что миф о непобедимости татар, действительно, был рассеян ценою одинаково обескровленных Орды и Московского княжества; но ордынское иго было свергнуто только через столетие, уже при Иване III (1480).

 

Итак, мы вынуждены на ощупь пробираться по темным тропинкам, чтобы приблизиться к пониманию самых известных исторических событий того далекого времени. Тем понятнее сложности, с которыми связаны попытки составить целостную картину отечественной медицины 14-го или 15-го века. Лишь применительно к последней четверти не 15-го, а 16-го века — эпохе Ивана IV Грозного — можно отметить, что в повестку дня государственной политики впервые был включен вопрос об организации медицинского дела в стране: понятно, что это коснулось учреждения царской аптеки и Аптекарского приказа при ней. Однако мы с вами уже говорили о том, что не только при царях Иване Грозном и Борисе Годунове в 16-м веке, но даже при Алексее Михайловиче во второй половине 17-го века осознание необходимости государственной регламентации медико-санитарного дела и передачи лечебных функций от церкви светским властям не могло реализоваться в виде эффективных медицинских реформ: для этого потребовался осуществленный Петром I коренной перелом всего строя русской жизни.

 

Если вы спросите меня, кого следует считать основоположником (единственным или главным) европейской медицины, я вынужден буду признаться, что у меня нет ответа и что в научном плане такая постановка вопроса вообще не вполне корректна. В научно-популярной литературе «отцом» медицины часто называют Гиппократа, но для профессиональных историков медицины и он был не «отцом», а наиболее выдающимся представителем Косской школы асклепиадов и величайшей вершиной (наряду с Галеном) античной медицины в целом. Если тот же вопрос об основоположнике поставить применительно к России, то можно, пусть и условно, назвать одно имя — такую роль сыграл не врач, а царь Петр I Великий. Становление отечественной медицины началось в связи с его реформаторской деятельностью, направленной на преодоление многовековой отсталости России в экономике, военном деле, государственном устройстве, общественной жизни, науке: по сравнению с передовыми европейскими странами Россия находилась еще на предыдущем этапе исторического развития. Начальный этап становления медицины в значительной мере связан с московским военным госпиталем — первым в России полноценным больничным учреждением — и относится к началу 18-го века.

 

В 1706 г. Петр I подписал указ: «Построить гофшпиталь за Яузою-рекою против Немецкой слободы» и набрать «для аптекарской науки» 50 человек10. В следующем, 1707 г. по плану, составленному Н. Бидлоо, построен двухэтажный деревянный корпус госпиталя, увенчанный аллегорической фигурой Милосердия. Директором госпиталя и медицинской школы при нем (первого в России постоянного учебного заведения для подготовки лекарей) был назначен Николай Бидлоо (1670— 1737) — хирург, анатом, архитектор. Медицинское образование он получил в Лейденском университете; вопреки утверждениям ряда авторов, учеником Г. Бургаве не являлся, но формировался как врач под влиянием его взглядов; в Россию приглашен в 1702 г. в качестве «ближнего доктора» (лейб-медика) Петра I. До конца жизни он возглавлял госпиталь в Лефортове (ныне Главный военный госпиталь) и госпитальную школу, где преподавал анатомию и хирургию по своему рукописному «Наставлению для изучающих хирургию в анатомическом театре» (1710; в русском переводе 1979); таким образом, с его именем, как и с именем Петра I, связано становление медицинского образования в России. Он был автором еще нескольких рукописных учебников («Зерцало анатомии» и др.); разрабатывал также проекты триумфальных арок и фонтанов для Москвы и Петергофа.

 

Учеников в госпитальную школу набирали преимущественно из семинаристов, знакомых с латынью и имевших хотя бы относительную общеобразовательную подготовку. Они находились на казенном иждивении, получали ту же пищу, что и больные, и, кроме того, по одному рублю в месяц (тот рубль, в отличие от нашего, представлял собой реальную сумму). Для школы были выделены 32 «светлицы». Преподавание велось на латинском языке. Для изучения анатомии и лекарствоведения имелись анатомический театр, куда доставляли трупы «подлых» людей (нищих, бездомных и т. п.), и аптекарский огород. Учились не по книгам (их не было), а по конспектам лекций («лекционам») и непосредственно «на больных». Срок обучения устанавливался индивидуально — от семи до одиннадцати лет. В 1712—1714 гг., выдержав публичный экзамен, школу окончили 22 лекаря. Н. Бидлоо, высокообразованный наставник, искренне полюбивший свое второе отечество, не терял связи с выпускниками; его письмо Петру I (от 18.03.1715 г.) ярко характеризует условия, в которых приходилось им работать: доктора-иностранцы их «бьют, имеют за слуг, а не за лекарей».

 

Петровские преобразования коснулись разных сторон медицинского дела: и регламентации деятельности медицинской службы армии, закрепленной воинским уставом (1716), открытия новых госпиталей, лазаретов; и «приискания в России минеральных вод» в Олонецкой губернии, на Северном Кавказе и др.; и разработки теоретических основ медицины — созданная в 1725 г. в Петербурге Академия наук стала базой выдающихся анатомо-физиологических исследований (прежде всего Д. Бернулли), но главным направлением этих преобразований были меры, предназначенные для того, чтобы придать формирующейся отечественной медицине централизованный государственный характер. В 1716 г. во главе учрежденной в Петербурге, вместо московского Аптекарского приказа, Медицинской (Аптекарской) канцелярии был поставлен лейб-медик (с 1713 г.) Роберт Эрскин, происходивший из знатного шотландского рода, окончивший Оксфордский университет, приехавший в Россию в 1706 г. и первоначально служивший врачом князя А. Д. Меншикова. Назначенный архиатром («президентом всего медицинского факультета России»), он должен был руководить медицинским делом в масштабах страны: нанимать и увольнять врачей-иностранцев и аптекарей, осуществлять надзор за госпиталями и аптеками, которых становилось все больше, и за обучением в госпитальных школах и принимать меры по борьбе с эпидемиями11. Врачи Бидлоо, Эрскин, Лаврентий Блюментрост — лейб-медик, автор проекта создаваемой Академии наук и ее первый президент — претворяли в жизнь замыслы царя-реформатора и работали под его руководством, поэтому у нас есть основания считать Петра I «отцом» российской медицины.

 

Время, которое называют эпохой Петра I, с революционной перестройкой всей жизни России, — это уже следующий, 18-й век, его первая четверть. Сказать, что оценки ее в исторической науке, художественной литературе и политической публицистике неоднозначны, — все равно, что ничего не сказать. Еще Карамзин отмечал, что у Петра I «страсть к новым обычаям переступила в нем границу благоразумия». В дальнейшем отношение к Петру I и его реформам поделило мыслящих людей России на два противостоящих лагеря. Западники и славянофилы; социалисты-интернационалисты и «ура-патриоты»; либералы западного толка и их оппоненты — государственники, «почвенники», сторонники особого пути России (евразийской державы, которую Н. А. Бердяев называл «христианизированным татарским царством») — именно здесь выступило на поверхность одно из важнейших направлений раскола отечественной мысли, начиная с середины 19-го века и до наших дней. Соответственно авторской позиции, Петр I у одних историков, литераторов и политиков предстает великим преобразователем «дремучей Руси», прорубившим «окно в Европу», то есть поставившим Россию на европейский путь развития; для других он — жестокий и слепой фанатик, неразумно сломавший естественный ход страны по пути медленного прогресса, всегда готовый платить за осуществление своих затей великими страданиями народа, — воплощение зла (антихрист у Д. С. Мережковского). И у тех авторов, и у других есть свои убедительные аргументы: Петр I был личностью и великой, и очень сложной, отмеченной резко выраженными психопатологическими чертами. Так или иначе, со знаком ли «плюс» или со знаком «минус» в наших глазах, Петр I вошел в отечественную историю огромной фигурой не только в прямом (ростом и размером обуви), но и в любом смысле; его деятельность обозначила поворот к новому, альтернативному, западноевропейскому пути развития России.

 

Нет сомнений, что в конце 17-го века Петр I взошел на царский трон в одной стране, а оставил после себя (1725) совсем другую Россию. Но насколько при этом правомерно обычное противопоставление двух царей, отца и сына, — «тишайшего» Алексея Михайловича и неукротимого Петра Алексеевича? Такая антитеза представляется весьма условной. Я старался показать вам, что задачи, которые ставил себе Петр, не были им «придуманы»: само время выдвинуло такие задачи, и Алексей Михайлович вполне их осознавал. И «тишайшим» он был в титулярном (пиететном к царскому имени), а совсем не в характерологическом смысле — в противостоянии с патриархом Никоном он это наглядно продемонстрировал. Ключевое различие между отцом и сыном — не в целях, а в методах их достижения.

 

Алексей Михайлович был человеком богобоязненным, двигался постепенным, мягким, эволюционным путем; трудно представить себе, как бы он «выдирал бороды» у бояр или участвовал в пытках и казнях своих противников. Петр же шел напролом, «рубил с плеча», ставил Россию «на дыбы» — говоря современным языком, он шел революционным путем. Умудренные дальнейшим ходом отечественной истории, некоторые наши современники, вслед за Бердяевым, образно называют его «первым в России большевиком» (Бердяев еще в 1937 г. писал: «Приемы Петра были совершенно большевистские ... та же грубость, насилие, навязанность сверху народу известных принципов, та же прерывность органического развития, отрицание традиций, ... то же желание резко и радикально изменить тип цивилизации»12.

 

До эпохи Петра I на историческом пути России заметен только один переломный этап такого масштаба — вы, конечно, догадываетесь, что речь идет о крещении, которое вместе с православием привнесло в жизнь Киевской Руси высокую византийскую культуру. Только с этого времени, на основании относительно достоверных письменных (летописных) источников, началась сколько-нибудь реальная для нас история народов России. (И действительно, чем сказания о «вещем Олеге» и других первых Рюриковичах достовернее легенды о волчице, вскормившей Ромула и Рема, и об основании Рима?) Нашествие Батыя и татаро-монгольское иго при всей значимости их исторических последствий не заставили Русь свернуть с византийского на иной путь развития, поэтому нет оснований считать их поворотным пунктом ее истории, каким стали реформы Петра I. Еще раз отметим: с эпохи петровских реформ началось и развитие европейской медицины в России.

 

Попытка Петра I наладить подготовку лекарей для армии из «природных россиян» долго вызывала острые разногласия. Часть медицинских чиновников высокого ранга, главным образом из числа состоявших на русской службе докторов-иностранцев, не верили в успех такого начинания. Так, голландец Де Тейлс (будущий преемник Бидлоо в Московском госпитале) доказывал, что дело это — пустая трата средств, что русские люди не способны обучаться наукам. Позиция противников медицинского образования в России отражала не только их высокомерие и небескорыстный субъективизм, но и трудности объективного порядка: низкий уровень общеобразовательной подготовки учащихся, языковой барьер между ними и преподавателями, отсутствие учебных пособий на русском языке и т. д. Характерен следующий эпизод: в Славянолатинской академии отбирали «охотно желающих» для обучения медицине в госпитальной школе, но главный доктор госпиталя Л. Блюментрост, проэкзаменовав их, «объявил, что-де те ученики латинского диалекта ничего не знают» и не могут «учение о медицине и хирургии разуметь»; в ответ синод наотрез отказался направлять в госпитальную школу воспитанников академии (1746). Но при всех трудностях подготовка лекарей в России началась и полностью оправдала себя. Правда, первые выпуски единственной школы в Москве составляли всего четыре, затем шесть, затем двенадцать лекарей, но вскоре (1733) по образцу московской были открыты госпитальные школы при двух петербургских и кронштадтском госпиталях. Среди выпускников госпитальных школ и созданных на их базе медико-хирургических училищ были Е. О. Мухин, Д. Самойлович, Я. О. Саполович, ставшие гордостью отечественной медицины.

 

Практическая направленность обучения в московской школе послужила затем образцом для других госпитальных школ: ученики и подлекари присутствовали на врачебных обходах, участвовали в выполнении лечебных предписаний и уходе за больными, несли дежурства, готовили лекарства, проводили малые оперативные вмешательства. Специальная инструкция медицинской канцелярии требовала от Де Тейлса как руководителя Московского госпиталя и школы при нем, чтобы «ученики в анатомии и хирургии, так же в терапии, как и в специальных методах при болезнях обучены были... По утрам и ввечеру больных посещать в присутствии лекарей и учеников и... оных учеников в признавании болезней наставливать» (1735). В том же 1735 г. Генеральным регламентом о госпиталях были введены обязательные обходы больных и (как мы теперь говорим) врачебные конференции, вскрытие умерших («особливо которые будут болезни странные, тех отнюдь не пропускать без анатомического действия») и медицинская практика учащихся госпитальных школ. Сменивший Де Тейлса Л. Блюментрост ввел в московской школе преподавание внутренних болезней с обучением у постели больного, обеспечил учеников школы первыми медицинскими учебниками (1738). В 1753 г. госпитальные школы получили по одной палате на шесть коек: в эту палату поступали больные, специально отобранные для целей преподавания.

 

Важная реформа отечественного медицинского образования связана с деятельностью П. 3. Кондоиди. Грек с острова Корфу Павел Захарович Кондоиди (1710—1760) жил в России с детских лет, воспитывался у своего дяди — суздальского епископа Афанасия. Окончив Лейденский университет, в 1735 г. вернулся в Россию, служил дивизионным доктором, генерал-штаб-доктором действующей армии (1738—1739); с 1753 г. — архиатр и президент Медицинской канцелярии; почетный член Петербургской академии наук (1754). Он руководил разработкой и внедрением нормативных актов в области военной медицины, созданием новых карантинов; по его инициативе была открыта медицинская библиотека (1755). Его главная заслуга в области медицинского образования — разработка нового учебного плана, который предусматривал, в частности, медико-хирургическую практику на 5—6-м курсах и клиническую практику в госпитале на 7-м курсе, с составлением записей наблюдений у постелей больных, то есть историй болезней (1753). По его инициативе было введено обязательное в госпиталях вскрытие умерших для определения причины смерти и проверки прижизненного диагноза. Ему удалось добиться (1761) направления десяти лучших выпускников госпитальных школ в передовые университеты Европы для подготовки к преподавательской деятельности; защитив диссертации, они вернулись на родину и приняли участие в подготовке последующих поколений отечественных врачей.

 

А как же первый в России Московский университет, открытый в середине века и имевший в своем составе медицинский факультет: мы о нем не упоминали, но разве он не сыграл своей роли на первом этапе становления отечественной медицины? Действительно, преподавание медицины началось в университете в 1758 г., а по мнению других исследователей (их большинство), — в 1764 или 1765 г. Суть дела, однако, заключается в том, что на протяжении всей второй половины 18-го века университет в соответствии с европейской традицией первой половины века (до реформ, начатых Ван Свите -ном в Венском университете в середине века) готовил широко образованных в области естествознания специалистов, а не практикующих врачей; соответственно и преподавание практической (другое название того времени — «клинической») медицины велось сугубо теоретически; выпускникам университета для получения права на медицинскую практику было необходимо пройти послеуниверситетскую подготовку под руководством госпитальных врачей (сроком не менее года) и сдать соответствующие экзамены. Да и количество окончивших Московский университет врачей в 18-м веке измерялось всего несколькими десятками: то ли не превысило 20 человек, то есть было в 100 раз меньше, чем выпустили госпитальные школы и медико-хирургические училища13, то ли, по уточненным данным14, составило 35 человек (25 из них стали докторами медицины).

 

Ясно, таким образом, что отечественных врачей готовили, как и прежде, в госпитальных школах, которые лишь в 1786 г. были отделены от госпиталей и стали самостоятельными медико-хирургическими училищами, с предоставлением им права «доводить до докторской степени» своих учеников; при этом сохранялась традиция практического обучения. Так, профессору патологии и терапии предписывалось (1795) «изъяснять учение при постелях болящих... Сему положению непременно следовать должно, ибо оное есть единое средство образовать молодых людей искусными врачами»15. На базе соответствующих училищ в самом конце века (1798) в Петербурге и Москве были созданы медико-хирургические академии.

 

Мы упоминали, что реформы медицинского дела в России 18-го века коснулись, конечно, не только вопросов медицинского образования. Уже после смерти Петра Великого в обеих столицах были созданы так называемые физикаты во главе с докторами (штадт-физиками) — это были первые органы здравоохранения в городах; были также введены должности городовых врачей в других «знатных городах» — «для пользования обывателей в их болезнях». С утверждением губернских приказов общественного призрения (1775) в их ведении находились не только сиротские дома и богадельни, но и больницы, аптеки (так называемая приказная медицина). Первые крупные гражданские больницы появились в Москве (Павловская больница для бедных, затем «всесословная, общая для всех родов болезней» Екатерининская) и Петербурге (Обуховская) в 1760—1770 гг., общее число коек в них было в пределах нескольких сотен; к концу столетия было уже 30 больниц (в том числе и крупные —до 300 коек) и при них 14 отделений для умалишенных, родильный дом, венерический лазарет, «оспенный дом», дом для неизлечимых больных.

 

С 1797 г. медицинским делом на местах ведали губернские врачебные управы. Во главе медицинского дела в стране стояла (с 1760 г.) Медицинская коллегия, однако ее функции охватывали не все вопросы здравоохранения, ею руководил не архиатр — врач, а президент — не врач; если для реформ Петра I был характерен государственный централизованный характер преобразований, то при Екатерине II реформы перешли на путь децентрализации, в частности, здравоохранения. И все же итог века в медицинском отношении очевиден: произошло становление отечественной государственной медицины, в том числе и лечебной медицины.

 

Успешная деятельность госпитальных школ сняла остроту проблемы обеспечения армии и флота отечественными докторами и лекарями. Если в начале века общее число врачей и лекарей не превышало 150 и преимущественно это были иностранцы, то к концу века их было уже около 1500, с преобладанием «природных россиян». Что касается терапевтической и иной медицинской помощи городскому населению, прежде всего в столицах, потом в губернских и уездных «знатных городах», то ее на протяжении этого столетия оказывали преимущественно доктора медицины, окончившие европейские университеты и получившие после соответствующего испытания в Медицинской канцелярии право на врачебную практику. Во второй половине 18-го века к городовым врачам добавились уездные врачи. Но на практике врачей и лекарей для заполнения этих вакансий не хватало (так, в 1756 г. при наличии 56 должностей городовых врачей работали всего 26 специалистов), и население по большей части лечилось, как и прежде, у знахарей и коновалов.

 

Важнейшими социальными проблемами медицины оставались постоянные эпидемии инфекционных болезней, раны и другая хирургическая патология и катастрофическая младенческая смертность. Улучшение родовспоможения постоянно оставалось одной из главных задач государственной медицины. Так, по проекту Медицинской канцелярии «о бабичьем деле» (1754) в Москву было определено 15, а в Петербург 10 повивальных бабок, с предварительным специальным испытанием каждой из них; предусмотрено было создание в обеих столицах школ повивального искусства (они были организованы в 1757 г.); были открыты первые родильные приюты в Москве (1761) и Петербурге (1771).

 

В истории отечественной медицины на века остались имена нескольких выдающихся врачей 18-го столетия — хирургов и анатомов М. И. Шеина, К. И. Щепина и Я. О. Саполовича, акушера Н. М. Амбодика-Максимовича, специалиста по чуме Д. С. Самойловича, а также А. М. Шумлянского и С. Г. Зыбелина. Мартын Ильич Шеин (1712—1762) —лекарь (с 1745 г.; с 1753 г.—главный лекарь, с 1758 г. — штаб-лекарь) адмиралтейского госпиталя в Петербурге, рисовальный мастер и профессор анатомии Академии художеств — прославился созданием первого отечественного анатомического атласа (1744) и отличными переводами известных учебников Л. Гейстера «Сокращенная анатомия» (1757) и И. Платнера «Основательные наставления хирургические...» (1761, с медицинскими примечаниями переводчика).

 

Константин Иванович Щепин (1728—1770) получил медицинское образование в Лейдене, а хирургическую практику в лондонских госпиталях и Парижской хирургической академии, по возвращении в Россию служил врачом в Петербургском генеральном сухопутном госпитале, во время Семилетней войны был главным врачом военно-походного госпиталя; с 1762 г. —профессор анатомии, физиологии и хирургии Московской госпитальной школы (первый профессор анатомии из «природных россиян»), затем преподавал в госпитальных школах Петербурга. Среди его учеников — Д. С. Самойлович. Прожив немногим более 40 лет, Щепин погиб во время эпидемии моровой язвы (чумы) в Киеве. На страницах истории отечественной медицины он остался первым известным нам выдающимся хирургом России.

 

Якова Осиповича Саполовича (1760—1830), профессора теоретической и оперативной хирургии Петербургского медико-хирургического училища (1790—1798) и директора Петербургского медико-инструментального завода (с 1796 г.; здесь он был предшественником И. В. Буяльского и Н. И. Пирогова), называют самым видным российским хирургом конца 18-го века16; считается также, что именно он первым в России начал применять перкуссию и аускультацию. Диапазон хирургических вмешательств в то время соответствовал европейскому уровню, включал ампутации конечностей, операции на черепе, на сосудах, трахеотомию и т. д.; рутинными вмешательствами были оперативное удаление камней мочевого пузыря, хирургическое лечение грыж, глазные операции.

 

Зарождение врачебного акушерства в России, которое шло на смену «бабичьему делу», относится только ко второй половине 18-го века. Один из его основоположников Нестор Максимович Амбодик-Максимович (1744—1812) окончил духовную Киево-Могилянскую академию и госпитальную школу в Петербурге (1770), после чего был направлен в Страсбург для обучения на медицинском факультете университета, где защитил диссертацию «О печени человека» (1775). В 1781 г. он возглавил Петербургскую бабичью школу, в 1782 г. стал первым профессором повивального искусства из «природных россиян», с 1784 г. преподавал также (и был врачом) в первом в России Повивальном институте с родильным госпиталем. Его капитальный труд «Искусство повивания, или наука о бабичьем деле» (в шести частях, трех книгах, 1784—1786) стал первым оригинальным отечественным руководством по акушерству; эпиграф к этому труду гласил: «Здравый рассудок повелевает больше пещися о размножении народа прилежным соблюдением новорожденных детей, чем населением необработанной земли неизвестными чужеземными пришельцами»17. Н. М. Амбодику-Максимовичу принадлежит приоритет в применении метода массажа матки «на кулаке» при кровотечении. Одним из первых в России он применил акушерские щипцы. Его «Анатомо-физиологический словарь» (1783) и «Медико-патологико-хирургический словарь» (1785) послужили созданию русской анатомической и медицинской терминологии. Ему принадлежит также трехтомный труд «Врачебное веществословие, или описание целительных растений...» (1783—1789).

 

Автором оригинальных трудов по акушерству и переводчиком с французского языка книги «Городская и деревенская повивальная бабка» (1780) был военный врач, а затем главный доктор (с 1784 г.) и главный карантинный доктор (с 1793 г.) Юга России Данило Самойлович Самойлович (настоящая фамилия Сущинский; годы жизни: 1742, по другим данным, 1744—1805), прославившийся главным образом как исследователь чумы и организатор борьбы с ней. Как и Н. М. Амбодик-Максимович, он учился в Киево-Могилянской академии и затем окончил госпитальную школу при Петербургском адмиралтейском госпитале (1765), а спустя несколько лет продолжил медицинское образование в Страсбурге и Лейдене, где защитил докторскую диссертацию (1780), и затем еще в течение трех лет знакомился с постановкой медицинского дела в Англии, Франции, Германии, Австрии. Участник борьбы с девятью эпидемиями чумы в России, он разработал первые теоретические представления о специфичности чумы (используя примитивный микроскоп, он искал «живую природу яду язвенного», но по техническим возможностям того времени, конечно, не мог ее установить), ее контагиозном распространении и профилактике. Он описал клиническое течение и патолого-анатомическую картину чумы, для борьбы с ней предложил систему профилактических и карантинных мер, в том числе дезинфицирующие средства, проверенные им в опытах на себе; на основе самонаблюдений (вскрывая бубоны у больных, он трижды заражался и болел легкой формой чумы) выдвинул идею предохранительной прививки с использованием содержимого чумного бубона. Труды Самойловича издавались во Франции и других европейских странах, его высокий международный авторитет был засвидетельствован избранием в 12 зарубежных академий.

 

В 18-м веке в России путь в науку был ограничен немногими маршрутами, поэтому не будем удивляться, что современник Н. М. Амбодика-Максимовича и Д. С. Самойловича Александр Михайлович Шумлянский (1748—1795) учился и в Киево-Могилянской академии, и в госпитальной школе в Петербурге (окончил ее в 1776 г.), и в Страсбургском университете (защитил диссертацию «О строении почек» в 1782 г.). В дальнейшем он работал профессором патологии и терапии в Московском медико-хирургическом училище (1787—1793) и в акушерской школе (с 1793 г.). Один из пионеров отечественной микроскопической анатомии, в своей диссертации он показал, что так называемые мальпигиевы тельца — не железы, как думал сам М. Мальпиги, а клубочки капилляров. Применив оригинальную методику инъекции сосудов почки, он представил картину ее гистологического строения, указав и другие основные ее структуры — извитые канальцы и капсулу, окружающую сосудистый клубочек. Прошло более половины столетия, прежде чем британский хирург и гистолог У. Боумен дал подробную анатомо-физиологическую характеристику этой капсулы, получившей название «боуменовой»; поэтому в отечественной литературе с полным на то основанием закрепилось другое название — «капсула Шумлянского — Боумена».

 

Обратимся теперь к единственному тогда в России Московскому университету: кого из врачей-преподавателей нам следует отметить? Прежде всего Семена Герасимовича Зыбелина (1735—1802) —выпускника Лейденского университета, первого в России (с 1768 г.; наряду с П. Д. Вениаминовым, который с 1771 г. читал и курс практической медицины) университетского профессора медицины «из природных россиян», сыгравшего заметную роль на начальном этапе становления преподавания на медицинском факультете, пропагандировавшего оспопрививание, рациональное питание в младенческом возрасте и другие передовые взгляды в области общественной гигиены. Он был одним из организаторов борьбы с чумой в Москве (1771); с его именем связано начало разработки русской медицинской терминологии, в связи с чем он был утвержден действительным членом Российской академии (1784).

 

В течение последней четверти 18-го века он преподавал студентам университета практическую медицину. Это послужило основанием для ведущих советских историков клинической медицины считать его создателем русской врачебной (терапевтической) научной школы, основоположником научной медицины в России18. Вряд ли можно согласиться с этим, и вот почему. Для создания врачебной научной школы необходима клиническая или хотя бы амбулаторная база, где можно вести обучение у постели больного (или, что уже не полностью решает проблему, на приходящих больных). Однако мы уже отмечали: каким бы странным ни казалось это (нам, сегодня, а не профессорам того времени), курс практической медицины был в 18-м веке сугубо теоретическим. Никаких документальных или иных свидетельств преподавания на больных в Московском университете 18-го века не найдено по сей день. Да и где было преподавать у постели больного — на какой клинической базе?

 

Если довериться в этом вопросе советским историкам медицины, один документально установленный факт начавшегося еще в 18-м веке университетского клинического преподавания — «первой ласточки», возвещавшей о наступлении эры клинической медицины в России, все же имеется: в 1797 г. открылась специальная клиническая палата Московского военного госпиталя, которой заведовал адъюнкт Ефрем Осипович Мухин (будущий профессор Московского университета, выдающийся деятель отечественной хирургии); в этой палате профессор диагностики и терапии М. X. Пекен читал свой курс у постели больного. Но любой так называемый исторический факт требует от историка взвешенной критической оценки; когда необходимая критика источников была наконец применена, то оказалось, что ни Пекен, ни Мухин в 18-м веке никакого отношения к университету не имели, в 1797 г. они преподавали в Медико-хирургическом училище, где образование не соответствовало университетским требованиям, поэтому и преподавание там мы не будем называть клиническим. Можно констатировать, что и эта единственная «ласточка» оказалась «уткой».

 

Из всего сказанного следует, что принятое в отечественной историко-медицинской литературе 20-го века противопоставление медицинского образования в 18-м веке как главным образом университетского схоластического в европейских странах и имевшего практическую клиническую направленность в России19, теперь, после исследований, проведенных на рубеже 20—21-го веков, уже выглядит лишенным научной корректности. Для сравнения уровней развития вспомним, что европейская университетская медицина именно в 18-м столетии записала в свой актив такие победы, как внедрение созданной Герардом Ван Свитеном и его последователями первой системы клинического преподавания в Венском, а затем и во многих других университетах и изобретение воспитанником старой венской школы Леопольдом Ауэнбруггером диагностического метода перкуссии; начатая падуанским профессором практической медицины Джованни Баттистой Морганьи трансформация чисто описательной патологической анатомии в теоретический фундамент клинической медицины; классические описания лондонскими врачами Уильямом Геберденом — грудной жабы и Джоном Хантером — твердого шанкра и предложенная учеником Хантера Эдуардом Дженнером вакцина против оспы.

 

В Париже выбившийся из цеха цирюльников Жан-Луи Пти стал одним из основателей (1731) и первым руководителем Королевской хирургической академии — учебного заведения такого научного и лечебного уровня, что, по словам великого немецкого хирурга 19-го века Теодора Бильрота, «вся хирургия Европы почти целое столетие находилась под его влиянием»; лидер немецкой хирургии Лоренц Гейстер опубликовал трехтомное руководство по хирургии, которое было переведено во многих странах, в том числе, как уже говорилось, и в России, и по которому учились многие поколения врачей. В акушерстве 18-й век ознаменовался событиями исключительного масштаба: были разработаны учение о женском тазе (в частности, в Нидерландах Хендрик Ван Девентер подробно описал общеравномерно суженный и плоский таз, а во Франции Жан Луи Боделок, развив учение о тазе, предложил для определения его размеров и изучения строения применять наружное его измерение) и учение о естественных родах; были усовершенствованы и вошли в широкую медицинскую практику акушерское пособие с применением изобретенных еще в 17-м веке щипцов и операция кесарева сечения. В том же столетии открылись первые в Европе повивальные институты, то есть повивальные школы с родильными госпиталями (Страсбург, 1725 или 1728; Геттинген, 1751) и началось преподавание акушерства в качестве самостоятельного профессорского курса в европейских университетах — оно приобрело, таким образом, права законной врачебной профессии. Отечественной медицине того времени на этом высочайшем уровне достижений похвастаться было нечем.

 

Подведем общие итоги, касающиеся 18-го века. В этот период в России уже была государственная медицина, имевшая свои научные, учебные и лечебные достижения. Но у нас нет ни документальных оснований, ни логических доводов, которые могли бы поставить под сомнение прискорбный факт: в отличие от Западной Европы не было тогда в России ни университетских клиник, ни клинического преподавания, не было соответственно и клинической медицины. Только в первой половине 19-го века началось ее становление в двух российских столицах. Отечественная медицинская наука в 18-м веке делала свои первые и пока еще редкие шаги по пути, указанному европейской медициной. Догнать ее, обеспечить условия для расцвета отечественной медицины и выхода ее на передовые позиции в мировой медицинской науке, в том числе клинической, — такая задача стояла перед отечественной клиникой в следующем, 19-м столетии; это — тема дальнейших наших встреч.

 

 

1 Сточик А. М., Затравкин С. Н. Медицинский факультет Московского университета в 18-м веке. — 2-е изд. — М., 2000. — С. 368—390.
2 Скрынников Р. Г. Третий Рим. — СПб., 1994. — С. 34-38, 77.
3 Милюков П. Н. Очерки по истории русской культуры. Т. 2, ч. 2. — М., 1994. — С. 36-39; Т. 3. — М., 1995. — С. 34, 44-45.
4 Ключевский В. О. Русская история. Полный курс лекций в 3-х книгах. — М., 1993. — Кн. 1-я. — С. 424, 430; кн. 2-я. — С. 388, 405.
5 Платонов С. Ф. Иван Грозный // Собр. соч. по русской истории. Т. 2. — СПб., 1994. — С. 75.
6 Панченко А. М. Русская культура в канун петровских реформ. — Л., 1984. — С 5-11.
7 См. в книге: Бидлоо Н. Наставление для изучающих хирургию. — М., 1979. — С. 412.
8 Карамзин Н. М. История государства Российского, в 12 томах. Т. 5. — М., 1993. — С. 41-45.
9 Соловьев С. М. История России с древнейших времен // Соч. Т. 3. — М., 1988. — С. 278.
10 Чистович Я. История первых медицинских школ в России. — СПб., 1883. — С. 6, 94, 385. Приложение. — С. XIII, XVII.
11 Мирский М. Б. Медицина в России 16—19-го веков. — М., 1996. — С. 67— 84, 94.
12 Бердяев Н. А. Истоки и смысл русского коммунизма. — М., 1990. — С 7, 12.
13 Палкин Б. Н. Русские госпитальные школы 18-го века и их воспитанники. — М„ 1959. — С. 3.
14 Сточик А. М., Затравкин С. Н. Медицинский факультет Московского университета в 18-м веке. — 2-е изд. — М., 2000. — С. 432.
15 Чистович Я. История первых медицинских школ в России. — СПб., 1883.
16 Мирский М. Б. Хирургия от древности до современности. — М., 2000. — С. 283.
17 Сорокина Т. С. История медицины: Учебник. — 5-е изд. — М., 2006. — С. 468.
18 См., например: Лушников А. Г. Клиника внутренних болезней в России первой половины 19-го века. — М., 1959. — С. 250.
19 См., например: Заблудовский П. Е. История отечественной медицины. — М., 1960. — С. 50; Бородулин В. И. Очерки истории отечественной кардиологии. — М., 1988. — С. 8.